Патологоанатом с 44-летним стажем Аркадий Гольдорф о том, как променял педиатрию на работу с трупами

«НК» уже подробно писал, что скрывается за стенами морга. Повторим – ничего сверхъестественного. Просто работа

Теперь мы беседуем с Аркадием Гольдорфом, который до недавнего времени был бессменным руководителем областного патологоанатомического бюро на протяжении 32 лет.

Наш герой, на минуточку, возглавлял морг с 1986 года, когда он еще был в составе областной больницы. Сейчас Аркадий Всеволодович является заместителем патологоанатомического бюро, но по-прежнему не планирует уходить из профессии. С моргом, признается Аркадий Гольдорф, только так: либо любовь навсегда, либо антипатия с самого начала. В нашем случае взаимные чувства случились окончательно и бесповоротно.

– Аркадий Всеволодович, банально, но не могу не спросить: как вы пришли в профессию?

– Вообще я учился на педиатра и даже 1,5 года отработал по специальности. Но мне жутко не нравилось. Я не хотел ходить по участкам, это было самое главное, и я в принципе не понимал, как я, молодой парень, должен объяснять беременным правила ухода за малышами. Где женщины с ребенком и где я? Стал искать выход. Просил дать мне другую специальность – лор-врач, рентгенолог. Но мне предложили только патанатомию. Я согласился.

– А как родные отнеслись к такой кардинальной смене деятельности?

– Моя супруга тоже медик, детский врач. Она отреагировала спокойно, сказала поступать так, как знаю. Мы еще тогда жили у отца с матерью, и мама немного была шокирована: «Да ты что? Ты для чего учился в мединституте, если будешь заниматься совсем другим?». Я тогда задумался, но все равно решился. После пятимесячных курсов в Алматы устроился в 1978 году в патологоанатомическое отделение городской детской больницы. Сначала я был именно детским патологоанатомом. Специфика немного отличается, поэтому для этого есть отдельные специалисты.

– Что вы чувствовали, когда впервые вскрывали ребенка? Вы все-таки сначала с живыми работали, а тут…

– Неприятно было, конечно. Горестно на это смотреть. Но в итоге профессия заставила все это делать. Ребенок он и есть ребенок. При жизни такой маленький и, когда умирает, тоже маленький. Поначалу в принципе было и противно, и страшно. Казалось, что вообще все это неправильно. Но чувства притупляются, когда каждый день на это смотришь.

– Это не сделало вас циничным и черствым?

– Думаю, что нет. Я всегда понимаю людей, которые приходят сюда, и никогда никому ни в чем не отказываю. Я их не знаю, но они приходят, плачут. Просят не вскрывать, например. Каждый раз объясняю, что это не от меня зависит. Но я сам не сторонник, чтобы возрастных вскрывали. Я бывал в Германии, там процент вскрытий очень маленький. Если только дома умер или при самоубийстве, при ДТП. Если же родные претензий не имеют, то можно не вскрывать. У нас же другие правила. Ну зачем бабушку 90 лет трогать?

– Так что в итоге молодого педиатра заставило остаться в патанатомии?

– Я сам удивлялся, почему я пришел и остался. Хотя мне казалось, что это совершенно не мое. Я думаю, что все-таки есть небольшая когорта, которая может этим заниматься. Не совсем понятно почему. Многие приходят и уходят. Это не их, и они не должны это делать. Но определенная часть будет работать здесь всю жизнь, потому что им дано. У нас одному врачу, Геннадию Петровичу, 75 лет. Он говорит, что будет работать, сколько будет жить. И наша профессия ведь не только вскрытиями интересна! Мы помогаем людям при жизни, исследуя их ткани. Это наша основная задача. Вы вообще можете представить человека, который занят вскрытием?

– Если честно, не очень…

– Многие тоже не могут. По крайней мере, раньше точно. Вот сижу я, бывало, в гостях за столом, и все начинают спрашивать, кем я работаю… Ну, медик, отвечаю. А кто именно? Я говорю – патологоанатом. Раньше об этой профессии особо не знали. Это сейчас фильмы снимают, а в 70-е… А кто это такие? – прилетает еще один вопрос. Отвечаю – занимаюсь вскрытием. Первая реакция людей – они смотрят на мои руки. А я сижу с ними обедаю. И думают все: а как же он ими это самое… Ну глупо совсем было. Со временем все утихло.

– Есть ли что-то в человеческом организме, что вас, как патанатома, до сих пор удивляет?

– Сам организм, потому что он приспособлен ко множеству действий в жизни. Допустим, печень. Она поражается, но если человек перестанет выпивать, есть жирную пищу, то печень в течение двух недель может восстановиться полностью. Я смотрел много гистологических препаратов людей, которые злоупотребляли алкоголем. Печени как таковой там уже не было: вместо гепатоцитов, это печеночная клетка, там сплошная жировая ткань, то есть печень поражена. Но этот человек за 2-3 недели мог восстановить ее до нормального состояния. Просто нужно вести нормальный образ жизни. Если даже удалить часть, то через время она восстановит свой объем. Мощнейшая регенерация! Если ящерица ползет и ей хвост оторвать, через время он снова вырастет. С печенью так же. Как наш организм так может?

– Кстати, действительно ли легкие курящего человека так сильно отличаются от легких здорового? Правда ли то, что показывают нам на картинке?

– Я учился в Караганде, где было много шахтеров. Вот у них легкие на самом деле были черные. А легкие курильщика, честно сказать, не совсем правдоподобно рисуют, но если только очень злостного. А вот у шахтера, который дышит угольной пылью, все действительно так.

– Не знаю, нормальный ли это вопрос, но у вас есть любимый орган?

– Нет, все они по-своему прекрасны (смеется). Сердце – более жесткое, а легкое не зря названо легким. Оно мягкое. Печень твердая. Каждый орган имеет свои консистенции. Это все не зря в человеке. В человеке все прекрасно.

– Правда ли, что никто не умирает здоровым?

– Вы знаете, меня поражает в жизни многое. Во-первых, то, что умирают дети и молодые. Они же еще даже не жили фактически. Есть люди, которые ведут добропорядочный образ жизни, занимаются спортом, не пьют, не курят, но рано умирают. Есть те, кто имеет множество вредных привычек, но живут по 80-90 лет. Мне вот это совсем непонятно. Я прекрасно осознаю, что у каждого есть индивидуальные особенности в виде иммунитета, наследственности, но также я считаю, что есть отмеренный отрезок жизни. И тут не зависит – добрый ты человек или негодяй. Мой дед 92 года прожил. Я еще мальчиком запомнил его слова, он говорил: «Внучок, мне надоело жить».

– Почему? Он болел?

– Нет, просто жизнь для него уже кончилась. Я еще поражался тогда этому, но недавно беседовал с одним человеком, а он рассказал: его 88-летняя родственница постоянно жалуется на боли и тоже не хочет жить. Говорит об этом прямым текстом, при этом какого-то тяжелого заболевания у нее нет. Тем не менее, тронули за плечо – болит, за руку – болит. Естественно, что люди в таком состоянии не хотят уже жить. Интересно разве?

– Скажите, а как изменилась ваша работа во время пика пандемии?

– Было довольно сложно, потому что вместо 3-5 трупов в обычное время, мы получали по 30-40 в сутки. Но деваться было некуда, справлялись. Ковид имеет свои особенности и поражает так, что человек просто не может дышать. На вскрытии это было видно.

– Вы не стали к смерти проще относиться? Вы же с ней каждый день встречаетесь лицом к лицу.

– Да, я, честно сказать, отношусь к этому проще. Приведу даже строки Есенина: «Все мы в этом мире тленны». И это так, из жизни мы по-другому никак не выскочим.

– Вы верите в бога?

– Верю, что что-то есть, но не в чисто бога. Думаю, что кто-то над нами есть и хранит нас, наверное. Интересно, что я захожу в церковь, не кощунствую, не улыбаюсь, но не могу на себя положить крест.

– Вы фанат своей работы?

– Отвечу так: я когда стал начальником, а было это более 30 лет назад, перестал заниматься вскрытиями, потому что людей для этого было достаточно, а у меня появилась другая работа. При этом мне иногда снится, что я вскрываю. Присутствуют даже запахи. Кровь, бардак везде… Потом просыпаюсь и думаю: почему мне это снится? Наверное, моя профессия меня преследует.

Татьяна НАЗАРУК,
фото Абиля ДОЩАНОВА